«Если бы тридцать лет назад мне сказали, что когда-то я буду играть спектакль об алкогольной зависимости со сцены бывшего ДК милиции, я бы подумал – белая горячка», – иронизирует Олег Гаркуша в ходе показа «Трезвых». Гаркуша, Шагин, Ургант, а вместе с ними и «Комик-Трест» – главные герои этой документальной фантасмагории, срежиссированной Марией Критской. И если два первых – давние адепты незамутненного взгляда на мир, то Андрей Львович влился в их ряды сравнительно недавно.

Наталья ЛАВРИНОВИЧ
law@gazetastrela.ru

– Ваше настроение изменилось после того, как вы три года назад бросили пить?

– Да! Я стал значительно лучше себя чувствовать, у меня появилось больше свободного времени. И настроение стало лучше, и самочувствие, и внешний вид. И предложений я стал больше получать, слух о моей трезвости моментально разнесся. Я так фантазирую. Мне хочется думать, что я теперь являюсь символом надежды, гарантом того, что от этого можно избавиться, что жизнь еще не кончена.

– Что было последним шагом, который подтолкнул вас к этому решению?

– Ничего конкретного. На меня не действовал ни гипноз, ни химическая защита, ни капсулы – это я все проходил из любопытства. Я не собирался бросать пить вообще. Мне так нравилось находиться в этом состоянии – это чудесное, благостное, невероятно креативное состояние пофигизма. Когда все проблемы решены, никакой ответственности нет и даже страх смерти отсутствует. Любо-дорого, так бы жить всю жизнь! Но чудес не бывает.

Однажды по понятным причинам меня не пустили в самолет на Петербург. Я очнулся в Риге в реабилитационном центре, рядом оказался приятель-администратор: все друзья уехали и коллеги тоже, а он остался. Внешне все было нормально. Меня никто не избил, я никого не подвел. Я посмотрел на Костю – этого парня, который меня подождал, – и мне с ним так интересно стало… Я подумал: а не ангел ли это вселился в него?

Учтите: я человек, не склонный к мистике. Не набожный. Не воцерковленный. И это не из области алкоголизма – то, о чем мы сейчас разговариваем. Это из области совести, здравого смысла. И из области везения. Не всем так повезло. Кто-то прошел черту невозврата и не вернулся. Кого-то заставил страх смерти, кого-то напугали, сказали – умрешь, если выпьешь. По отношению ко мне это все не работает. Мне зашили какую-то капсулу американскую, я выпил стакан водки через два часа после этого. И как видите, неплохо себя чувствую сейчас.

В тот раз мы с Костей чудесно приехали на поезде. И после этого я бросил выпивать.

«Моя московская мама»

– Любите ли вы путешествовать по железной дороге? Случались ли в пути какие-нибудь истории?

– Однажды мне один вертолетчик очень спать не давал. И когда я все-таки стал более-менее статусным артистом, стал настаивать, чтобы мне брали отдельное купе. Не потому, что я такой жирный и насосанный. А потому, что здравый смысл подсказывает: надо приезжать в хорошей форме, высыпаться. Не иметь собеседников, почитать текст, сценарий, подумать, чаю попить. Мне нравятся наши железные дороги, у меня о них только самые хорошие воспоминания. Иногда девчонки даже курить в тамбуре разрешают, хотя я не заядлый курильщик.

– Самые-самые первые поездки, детские, помните?

– Помню. В Москве жила «моя московская мама», как я ее называл, Ия Сергеевна Саввина, замечательная актриса, мамина подружка. И я после седьмого класса уже начал к ней ездить на разные каникулы.

– Самостоятельно?

– Самостоятельно, мама меня отправляла. Это всегда была очередная гениальная неделя: книги, беседы, полон дом гостей, а в гостях там были такие люди, на которых молятся – известные артисты, художники, писатели, политики. У нее всегда что-то кипело на плите: какие-то борщи, солянки, рассольники, какие-то кролики и пироги. И все это она делала сама, обожала гостей, и у нее были эксклюзивнейшие люди. И со всеми ними я общался. Традиция продолжалась долгие годы, уже и в институте, и когда я был артистом, я все равно останавливался у нее. Пока она была способна меня принимать. Она очень радовалась, искренне, и таким образом, наверное, осуществляла незримую связь с моей мамой. Потому что виделись они редко, а относились друг к другу с огромным пиететом.

Ия Саввина – это всегда книжки. Первый раз Булгакова я прочитал в поезде. На второй полке, лежа, не выключая фонарик. Она мне дала журнальный вариант, переплетенный, с впечатанными туда купюрами, тогда еще не вышедшего отдельным изданием «Мастера и Маргариты». Я обливался слезами, смеялся, не мог оторваться. Помню эту полку, это купе, эту лампочку, которая горела, и как я читал и нюхал переплетенную в картон журнальную версию… Конечно, с поездом многое связано.

– Через вашу семью, как и семью Саввиной, прошло гигантское количество людей-глыб.

– Ой! Ужас сколько!

– Кто вас поразил больше всего?

– Юра Богатырев.

– Почему?

– Не знаю. Какой-то он уже был толстый, с такими опухшими пальцами, с невероятными глазами… Во-первых, потому, что его любила и уважала Ия Сергеевна, для меня это был знак. Я даже не обсуждал, почему она какого-то человека любит либо не любит. Она бывала достаточно резка в своих оценках. Резка, но справедлива и права, стопроцентное попадание. Особенно привечала талантливых людей, а среди них иногда попадаются очень разные, неуравновешенные, странные… Но она всегда видела потенциал и сама была невероятно талантливая – не актриса даже, человек. У нее же вообще не было актерского образования.

– Она такая же нервическая была в жизни, как в кино?

– Нет! Очень спокойная, очень хозяйственная, домашняя. И невероятно нежная.

Право выбирать

– Это у нее вы научились готовить? Вы в одном из интервью говорили, что очень хорошо готовите.

– Я не учился готовить. Это как ходить. Не беру свои слова обратно – я действительно хорошо готовлю. Не знаю, откуда это взялось. Это не вопрос обучения, это вопрос внутреннего состояния. Как и игра на сцене, я полагаю, что это то же самое. Дома очень много книг по кулинарии, которые вручают мне друзья, – такие фолианты, подарочные издания, двор Людовика XIV. Я это читаю как художественную литературу и никогда не готовлю по этим рецептам, особенно по рецептам Ивана Грозного, где соловьиные языки, куропатки, нашпигованные печенью зайца… Люблю простую русскую еду: вареная картошка, селедка, сладкий или зеленый лук, раньше неизменно рюмка водки, редька, тертая с подсолнечным маслом, хлеб черный. Я не Илья Муромец и не Алеша Попович, на печи не вырос. Но почему-то вот это мне вкусно.

– Как такое разнообразие коррелируется с тем, что (как вы, опять же, говорили) ваше любимое блюдо – это ржаные сухарики?

– Чушь собачья! Сушеные ржаные сухарики были орудием, чтобы угомонить моего сына. Потому что Ванька – Иван – всегда путешествовал со мной. До тех пор пока мы жили с его мамой и были семьей, у меня был рюкзак, в котором я носил его начиная с трех-четырех месяцев везде, он еще даже ходить не умел. Дети имеют обыкновение капризничать, я ему давал черный сухарь, он его сосал, и так я ходил в гости, потом в метро возвращался домой…

Если уж говорить о фирменном блюде – это винегрет, который меня научила делать мама. И там есть только один секрет: перемешивать его надо, пока овощи горячие. Это обжигает руки, надо успеть почистить, терпя, сколько можно, смешать с постным маслом, которое пахнет семечками, – и это почему-то на 50 процентов вкусней.

– Мама дала вам ведь не только рецепт винегрета. Как сосуществуют в одном пространстве два авторитета? Давила ли она на вас?

– Давила и давит до сих пор, она имеет надо мной огромное влияние. Я ей сказал: «Мама, отстань!», когда мне было лет 45. Потому что я прямо боялся ее, боялся что-то рассказать. Она всегда была против, ей не нравилась ни одна моя девушка, ни один мужчина, который оказывался рядом в качестве друга. Ничего ни-ког-да ей не нравилось. И я всегда это чувствовал, она это транслировала и вела себя – не внешне, а внутренне – очень деспотично. Однажды мы с ней поговорили. Я сказал: «Мама, ты так себя ведешь по одной простой причине – ты меня считаешь своей собственностью». И она сказала: «Да, я тебя считаю своей собственностью. И поэтому право на тебя только у меня. Ни у каких женщин, ни у каких друзей, ни у какой работы». И это продолжается до сих пор.

– А Ивана вы так же считали своей собственностью?

– Да вы что, упаси бог, я с ним общался-то мало, пока он был маленький. Мы не жили вместе, я ничего не сделал для того, чтобы его воспитать или каким-то образом на него повлиять. Это же можно сделать только личным примером.

– В 13 лет его вам выдали, и какое-то время вы провели вместе.

– И оба вспоминаем об этом с большим удовольствием. А потом он сказал: «Я в 16 лет буду самостоятельным». И так и случилось.

– Какой вы папа и какой дедушка?

– Хреновый папа и плохой дедушка. Внуков я не балую, я их не вижу.

– У вас с вашей последней гражданской женой почти 30-летняя разница в возрасте. Не боитесь разности всего?

– Да нет, вроде не особо боюсь. У нас специфические отношения, но я всегда держу внутри себя понимание, что 50 и 20 – это еще ничего. 60 и 30 – это чуть хуже. А вот 70 и 40 – это уже настораживает.

– Помните, как в фильме «Охранник для дочери»: «Может ли 40-летний влюбиться в 16-летнюю?»

– Может быть все что угодно. Я всегда оставляю за всеми право выбирать. В том числе и за собой.